Неточные совпадения
Страшная буря
рвалась и свистела между колесами вагонов по столбам из-за угла станции.
«Ну, так если он хочет этого, я сделаю, но я
за себя уже не отвечаю теперь», подумала она и со всех ног
рванулась вперед между кочек. Она ничего уже не чуяла теперь и только видела и слышала, ничего не понимая.
Между тем псы заливались всеми возможными голосами: один, забросивши вверх голову, выводил так протяжно и с таким старанием, как будто
за это получал бог знает какое жалованье; другой отхватывал наскоро, как пономарь; промеж них звенел, как почтовый звонок, неугомонный дискант, вероятно молодого щенка, и все это, наконец, повершал бас, может быть, старик, наделенный дюжею собачьей натурой, потому что хрипел, как хрипит певческий контрабас, когда концерт в полном разливе: тенора поднимаются на цыпочки от сильного желания вывести высокую ноту, и все, что ни есть,
порывается кверху, закидывая голову, а он один, засунувши небритый подбородок в галстук, присев и опустившись почти до земли, пропускает оттуда свою ноту, от которой трясутся и дребезжат стекла.
«Ребята, вперед!» — кричит он,
порываясь, не помышляя, что вредит уже обдуманному плану общего приступа, что миллионы ружейных дул выставились в амбразуры неприступных, уходящих
за облака крепостных стен, что взлетит, как пух, на воздух его бессильный взвод и что уже свищет роковая пуля, готовясь захлопнуть его крикливую глотку.
Вся дрожа, сдернула она его с пальца; держа в пригоршне, как воду, рассмотрела его она — всею душою, всем сердцем, всем ликованием и ясным суеверием юности, затем, спрятав
за лиф, Ассоль уткнула лицо в ладони, из-под которых неудержимо
рвалась улыбка, и, опустив голову, медленно пошла обратной дорогой.
Чижа захлопнула злодейка-западня:
Бедняжка в ней и
рвался, и метался,
А Голубь молодой над ним же издевался.
«Не стыдно ль», говорит: «средь бела дня
Попался!
Не провели бы так меня:
За это я ручаюсь смело».
Ан смотришь, тут же сам запутался в силок.
И дело!
Вперёд чужой беде не смейся, Голубок.
А толпа уже так разрослась, распухла, что не могла втиснуться на Полицейский мост и приостановилась, как бы раздумывая: следует ли идти дальше? Многие побежали берегом Мойки в направлении Певческого моста, люди во главе толпы
рвались вперед, но
за своей спиной, в задних рядах, Самгин чувствовал нерешительность, отсутствие одушевленности.
— Не бойся, — сказал он, — ты, кажется, не располагаешь состареться никогда! Нет, это не то… в старости силы падают и перестают бороться с жизнью. Нет, твоя грусть, томление — если это только то, что я думаю, — скорее признак силы… Поиски живого, раздраженного ума
порываются иногда
за житейские грани, не находят, конечно, ответов, и является грусть… временное недовольство жизнью… Это грусть души, вопрошающей жизнь о ее тайне… Может быть, и с тобой то же… Если это так — это не глупости.
Двор величиной был с комнату, так что коляска стукнула дышлом в угол и распугала кучу кур, которые с кудахтаньем бросились стремительно, иные даже в лёт, в разные стороны; да большая черная собака начала
рваться на цепи направо и налево, с отчаянным лаем, стараясь достать
за морды лошадей.
Но какие капитальные препятствия встретились ему? Одно — она отталкивает его, прячется, уходит в свои права,
за свою девическую стену, стало быть… не хочет. А между тем она не довольна всем положением,
рвется из него, стало быть, нуждается в другом воздухе, другой пище, других людях. Кто же ей даст новую пищу и воздух? Где люди?
— Что мне
за дело? — сказал Райский,
порываясь от нее прочь, — я и слушать не стану…
Она
рвалась к бабушке и останавливалась в ужасе; показаться ей на глаза значило, может быть, убить ее. Настала настоящая казнь Веры. Она теперь только почувствовала, как глубоко вонзился нож и в ее, и в чужую, но близкую ей жизнь, видя, как страдает
за нее эта трагическая старуха, недавно еще счастливая, а теперь оборванная, желтая, изможденная, мучающаяся
за чужое преступление чужою казнью.
Выстрел повторился. Она
рванулась, но две сильные руки
за плеча посадили ее на лавку. Она посмотрела на Райского с ног до головы и тряхнула головой от ярости.
В эту минуту раздался третий выстрел. Она
рванулась, но он успел удержать ее
за руку.
И вот к этакому человеку я
рвался, вполне зная, что это
за человек, и предчувствуя даже подробности!
Но хозяин схватил его, погладил, дернул
за подбородок и бросил на другого, который
рвался из рук хозяина.
Конечно, всякому из вас, друзья мои, случалось, сидя в осенний вечер дома, под надежной кровлей,
за чайным столом или у камина, слышать, как вдруг пронзительный ветер
рванется в двойные рамы, стукнет ставнем и иногда сорвет его с петель, завоет, как зверь, пронзительно и зловеще в трубу, потрясая вьюшками; как кто-нибудь вздрогнет, побледнеет, обменяется с другими безмолвным взглядом или скажет: «Что теперь делается в поле?
Его крепко схватили
за руки: он бился,
рвался, понадобилось троих или четверых, чтобы удержать его.
Многие из теснившихся к нему женщин заливались слезами умиления и восторга, вызванного эффектом минуты; другие
рвались облобызать хоть край одежды его, иные что-то причитали. Он благословлял всех, а с иными разговаривал. Кликушу он уже знал, ее привели не издалека, из деревни всего верст
за шесть от монастыря, да и прежде ее водили к нему.
Вдруг в фанзе на мгновение все осветилось. Сверкнула яркая молния, и вслед
за тем послышался резкий удар грома. Гулким эхом он широко прокатился по всему небу. Мулы стали
рваться на привязи, собаки подняли вой.
Кисейная сетка непрочна, она все время цепляется
за сучки и
рвется.
Покуда ей забавно, что ребята
Наперебой
за ней до драки
рвутся.
Разрыв становился неминуем, но Огарев еще долго жалел ее, еще долго хотел спасти ее, надеялся. И когда на минуту в ней пробуждалось нежное чувство или поэтическая струйка, он был готов забыть на веки веков прошедшее и начать новую жизнь гармонии, покоя, любви; но она не могла удержаться, теряла равновесие и всякий раз падала глубже. Нить
за нитью болезненно
рвался их союз до тех пор, пока беззвучно перетерлась последняя нитка, — и они расстались навсегда.
Я, стало быть, вовсе не обвиняю ни монастырку, ни кузину
за их взаимную нелюбовь, но понимаю, как молодая девушка, не привыкнувшая к дисциплине,
рвалась куда бы то ни было на волю из родительского дома. Отец, начинавший стариться, больше и больше покорялся ученой супруге своей; улан, брат ее, шалил хуже и хуже, словом, дома было тяжело, и она наконец склонила мачеху отпустить ее на несколько месяцев, а может, и на год, к нам.
Они рождают в груди ощущение, которое ищет исхода,
порывается куда-то далеко
за этот круг цветов и сирени, куда-то вдаль…
Когда Полуянов выходил из каюты, он видел, как Галактион шел по палубе, а Харитина о чем-то умоляла его и крепко держала
за руку. Потом Галактион
рванулся от нее и бросился в воду. Отчаянный женский крик покрыл все.
Человек, предоставленный самому себе, хочет себя перерасти,
рвется за грани этого мира, но всегда оказывается трагически беспомощным.
Когда б не доблестная кровь
Текла в вас — я б молчал.
Но если
рветесь вы вперед,
Не веря ничему,
Быть может, гордость вас спасет…
Достались вы ему
С богатством, с именем, с умом,
С доверчивой душой,
А он, не думая о том,
Что станется с женой,
Увлекся призраком пустым
И — вот его судьба!..
И что ж?.. бежите вы
за ним,
Как жалкая раба!
Огонь, вспыхнувший вначале между двумя дотлевавшими головнями, сперва было потух, когда упала на него и придавила его пачка. Но маленькое, синее пламя еще цеплялось снизу
за один угол нижней головешки. Наконец тонкий, длинный язычок огня лизнул и пачку, огонь прицепился и побежал вверх по бумаге, по углам, и вдруг вся пачка вспыхнула в камине, и яркое пламя
рванулось вверх. Все ахнули.
— Да он сейчас застрелится, что же вы! Посмотрите на него! — вскрикнула Вера и
рванулась к Ипполиту в чрезвычайном испуге и даже схватила его
за руки, — ведь он сказал, что на восходе солнца застрелится, что же вы!
Он быстро схватил со стола бокал,
рванулся с места и в одно мгновение подошел к сходу с террасы. Князь побежал было
за ним, но случилось так, что, как нарочно, в это самое мгновение Евгений Павлович протянул ему руку прощаясь. Прошла одна секунда, и вдруг всеобщий крик раздался на террасе. Затем наступила минута чрезвычайного смятения.
Старик
рванулся с места, схватил Яшу левой рукой, зятя правой и вытолкнул их
за дверь.
Пришлось Макару задержать Терешку силой, причем сумасшедший полез драться. Возы было остановились, но Тит махнул шапкой, чтобы не зевали. Макар держал ругавшегося Терешку
за руки и, пропустив возы, под руку повел его обратно в завод. Терешка упирался, плевал на Макара и все
порывался убежать
за обозом.
Параша пошла
за моей матерью, которая, как после я узнал, хлопотала вместе с другими около бабушки: бабушке сделалось дурно после панихиды, потому что она ужасно плакала,
рвалась и билась.
Действительно, с нашим приходом болтовня словно оборвалась; «калегварды» переглядывались, обдергивались и гремели оружием; штатский «калегвард» несколько раз обеими руками брался
за тулью шляпы и шевелил губами,
порываясь что-то сказать, но ничего не выходило; Марья Потапьевна тоже молчала; да, вероятно, она и вообще не была разговорчива, а более отличалась по части мления.
Светловолосая голова без бороды
рвалась вверх, точно хотела оторваться, и вдруг — исчезла
за стеной.
— Уйти хотела; сто раз
порывалась — нельзя: те девки-однодворки стерегут и глаз не спущают… Томилась я, да, наконец, вздумала притвориться, и прикинулась беззаботною, веселою, будто гулять захотела. Они меня гулять в лес берут, да всё
за мной смотрят, а я смотрю по деревьям, по верхам ветвей да по кожуре примечаю — куда сторона на полдень, и вздумала, как мне от этих девок уйти, и вчера то исполнила. Вчера после обеда вышла я с ними на полянку, да и говорю...
— Подлец, подлец, изверг! — и с этим в лицо мне плюнул и ребенка бросил, а уже только эту барыньку увлекает, а она в отчаянии прежалобно вопит и, насильно влекома,
за ним хотя следует, но глаза и руки сюда ко мне и к дите простирает… и вот вижу я и чувствую, как она, точно живая, пополам
рвется, половина к нему, половина к дитяти… А в эту самую минуту от города, вдруг вижу, бегит мой барин, у которого я служу, и уже в руках пистолет, и он все стреляет из того пистолета да кричит...
А Бакшей и Чепкун так и
рвутся,
за нагайки хватаются.
— Меня, собственно, Михайло Сергеич, не то убивает, — возразила она, — я знаю, что отец уж пожил… Я буду
за него молиться, буду поминать его; но, главное, мне хотелось хоть бы еще раз видеться с ним в этой жизни… точно предчувствие какое было: так я
рвалась последнее время ехать к нему; но Якову Васильичу нельзя было… так ничего и не случилось, что думала и чего желала.
— Ах, это Александр Федорыч! — первая сказала мать, опомнившись. Граф приветливо поклонился. Наденька проворно откинула вуаль от лица, обернулась и посмотрела на него с испугом, открыв немного ротик, потом быстро отвернулась, стегнула лошадь, та
рванулась вперед и в два прыжка исчезла
за воротами;
за нею пустился граф.
И все, кто мирно лежал и сидел на земле, испуганно вскочили на ноги и
рванулись к противоположному краю рва, где над обрывом белели будки, крыши которых я только и видел
за мельтешащимися головами.
— То есть это вот что, —
рванулся Петр Степанович, — значит, что он написал здесь, полгода назад, эти стихи, но здесь не мог отпечатать, ну, в тайной типографии какой-нибудь — и потому просит напечатать
за границей… Кажется, ясно?
— Да ведь это же гимн! Это гимн, если ты не осел! Бездельники не понимают! Стой! — уцепился он
за мое пальто, хотя я
рвался изо всех сил в калитку. — Передай, что я рыцарь чести, а Дашка… Дашку я двумя пальцами… крепостная раба и не смеет…
Егор Егорыч заехал
за Сусанной в прекрасном фаэтоне и на очень бойких лошадях, так что едва только он успел с Сусанной сесть в экипаж, как лошади
рванулись и почти что понесли.
Я тоже испугался, подбежал вплоть к ним, а казак схватил женщину поперек тела, перебросил ее через перила под гору, прыгнул
за нею, и оба они покатились вниз, по траве откоса, черной кучей. Я обомлел, замер, слушая, как там, внизу, трещит,
рвется платье, рычит казак, а низкий голос женщины бормочет, прерываясь...
Измученный, голодный, оскорбленный, доведенный до исступления, лозищанин раскидал всех вцепившихся в него американцев, и только дюжий, как и он сам, немец еще держал его сзади
за локти, упираясь ногами… А он
рвался вперед, с глазами, налившимися кровью, и чувствуя, что он действительно начинает сходить с ума, что ему действительно хочется кинуться на этих людей, бить и, пожалуй, кусаться…
Вдруг бешеная ярость охватила Передонова. Обманули! Он свирепо ударил кулаком по столу, сорвался с места и, не прощаясь с Вершиною, быстро пошел домой. Вершина радостно смотрела
за ним, и черные дымные тучи быстро вылетали из ее темного рта и неслись и
рвались по ветру.
Дорогой князь был очень предупредителен. Он постоянно сажал меня
за один стол с собою и кормил только хорошими кушаньями. Несколько раз он
порывался подробно объяснить мне, в чем состоят атрибуты помпадурства; но, признаюсь, этими объяснениями он возбуждал во мне лишь живейшее изумление. Изумление это усугублялось еще тем, что во время объяснений лицо его принимало такое двусмысленное выражение, что я никогда не мог разобрать, серьезно ли он говорит или лжет.
— Примеч. ред.] и даже излишне выпрямился; прежде было в лице его что-то до такой степени уморительное, что всякий так и
порывался взять его
за цацы, — теперь и это исчезло, а взамен того явилось какое-то задумчивое, скорбное, почти что гражданственное выражение.